Макс Фрай - Жалобная книга [litres]
— Не знаю, — говорю. И после долгой, томительной для меня самого паузы, снова: — Не знаю.
На самом-то деле все еще хуже. Ладно бы, просто «не знаю». По правде сказать, я ощущаю сейчас настойчивое шевеление давно позабытой вожжи под хвостом, неописуемое искушение не блеять нечто вежливо-невразумительное, а замотать головой, сказать: все это чрезвычайно интересно, да-да, но, на мой вкус — ерунда, дикость, глупость, чушь; был бы под рукой словарь, я бы еще больше синонимов подобрал, все вымороченное богатство русского языка призвал бы на помощь по такому случаю, не сомневайтесь.
И ведь не мне бы отмахиваться, негодуя, от подобных предложений; уж кому-кому, а не мне, о да. Но здравомыслие вдруг, ни с того ни с сего, на миг возобладало над привычкой принимать на веру всякую причудливую фантазию, подкрепленную мало-мальски наглядным чудотворством. Разум мой словно бы очнулся от долгой спячки и сдуру спросонок решил заняться делом, взять в свои руки разболтанные рычаги управления хозяйским бытием. И сейчас он возмущенно вопрошает: ну вот как, как можно — не просто вообразить, но прожить несбывшуюся судьбу?! То, чем занимаются накхи, — ну да, с точки зрения рядового вменяемого наблюдателя, такой же бред метафизический, но мне-то, — верещит разум, — понятно, в чем состоит разница. На то оно и несбывшееся, чтобы не случиться никогда, ни для кого, ни с кем. Откуда оно возьмется; даже так: куда я стану подглядывать? Где эта улица, где этот дом, где эта бездонная щель между двумя воплями бессмысленного, но трепетного органического мяча, чье дело — катиться себе да катиться по желобку, по своей единственной и неповторимой траектории, от первого сокрушительного пинка — к финальному удару, а, если называть вещи своими именами, от одной тьмы к другой тьме.
Но вместо всего этого я просто говорю: «не знаю», — такая уж моя правда на все времена, захочешь — не придерешься. Я ведь действительно не знаю ничего.
Ничегошеньки.
— Конечно, не знаете. Потому я и предлагаю попробовать, — ухмыляется Дама в сером, а вслед за нею, поочередно, цыганенок и давешний приветливый мужичок, он, она, оно — сведут меня с ума столь стремительные метаморфозы!
Молчу. Качаю головой в надежде, что этот жест может быть истолкован и как отказ, и как согласие, а значит, все решится без меня — как и было предсказано; впрочем, чего уж там, как всегда. Из меня никудышный приниматель решений, ни одного выбора в жизни не сделал я самостоятельно; мое дело солдатское: жрать что дают идти, куда ведут, геройствовать по мере сил и не жаловаться. Не жаловаться никогда, что бы ни случилось, куда бы ни завели меня невнятно очерченные, словно бы бесталанным похмельным ангелом сочиненные полководцы.
Это я худо-бедно умею.
И еще я умею молчать и слушать. Эти таланты и демонстрирую сейчас таинственной незнакомке. Молчу. Слушаю.
— Собственно, я не предлагаю вам ничего принципиально нового, — говорит Дама в сером. — Речь идет всего лишь о возможности вернуться к истокам традиции, известной вам, мягко говоря, не понаслышке. И заодно оставить людей в покое. Какое вам до них дело? Подозреваю, никакого. Просто вас научили шарить по чужим дырявым карманам, да и бросили посреди улицы: крутись, как хочешь. Нынешние накхи падки на чужое. А мы всегда начинаем с себя. Многим, по правде сказать, больше ничего и не требуется. Несбывшееся всякого человека это, как вы понимаете, вечность. Ну, почти вечность. Великое множество вариантов. И это именно тот случай, когда свой кусок слаще чужого. Много слаще.
Вопросительно поднимаю брови.
— Неужели непонятно? Собственное несбывшееся по определению слаще самой распрекрасной чужой судьбы. Потому что изначально под наш размер заточено, по нашей фигуре пригнано. Нет нужды ломать комедию, притворяясь кем-то иным. Не любительский спектакль, а живая правда, по сравнению с которой наша единственная сбывшаяся жизнь — пресная лепешка, а уж чужие — и вовсе дрянь. В каком-то смысле то самое индивидуальное бессмертие, ради которого вы готовы втискиваться во всякую чужую шкуру. А ведь они, мягко говоря, не бархатом подбиты, а «чертовой кожей»…
— «Чертовой кожей», — повторяю машинально.
— Ткань такая была когда-то, — охотно объясняет моя собеседница. — Жесткая, колючая дерюга.
Ну да, ну да.
— А прервать это путешествие тоже можно по собственному желанию? — спрашиваю. — Или уж — головой в омут?
— Все зависит от наличия этого самого «собственного желания» и от его силы. Никогда заранее не знаешь, кто захочет и сможет вернуться. И хватит ли у него мужества не оплакивать потом, задним числом, свой утерянный рай во время скитаний по чужим Елисейским полям, тоже заранее не угадаешь, так что… Головой в омут, да, пожалуй, лучше не скажешь.
Молчу, делаю вид, что думаю. На самом-то деле думать особо не о чем. Играть с нею в дурацкую игру вроде карточной забавы: «Верю — не верю» — так я и в детстве не слишком любил это развлечение. Когда предлагают попробовать, надо пробовать. Терять мне, собственно говоря, нечего, кроме одной-единственной тоненькой золотой цепочки; да и та вряд ли принадлежит мне по праву. Чужое сокровище, припрятанное за пазухой, иных у меня сроду не бывало.
Впрочем, о цепочке этой, о Вареньке, теплее и слаще которой не было для меня существа еще нынче утром, я размышляю не слишком долго. Секунды полторы — даже не размышляю, скорее уж просто констатирую факт: ну да, есть такая тема, и что с того? Найдется ли для нее место рядом со мной в этой новой вечности, откуда мне знать? Поживем — увидим, хотя уже сейчас ясно: вряд ли. Ох, вряд ли.
Но это ничего не меняет. Ничегошеньки. Когда на одной чаше весов — неведомое, непостижимое и неопределенное, а на другой — самая прекрасная в мире женщина и самая роковая на земле любовь, женщину с любовью выберет только распоследний болван, лирический литературный персонаж, выдуманный сказочником, ни черта не смыслящим в настоящих чудесах. Он еще и речь какую-нибудь пафосную произнесет по этому поводу, чтобы романтически настроенный обыватель не сомневался: самые удивительные вещи происходят с нами, дураками; все чудеса вселенной по сравнению с приключениями наших чутких сердечек — тьфу, баловство, детские игрушки для тех, кто не нашел пока свою половинку.
Я же не выдуманный и не лирический, а настоящий, живой, напуганный до потери дыхания, всей своей слабой плотью увязший в топком болоте чудес, а потому за двумя химерами не гонюсь, довольствуюсь той, что потолще. Законченный реалист и прагматик — в этом, и только в этом смысле.
